Фольклор (от англ. folklore — «народная мудрость»), нар. творчество, нар. искусство, коллективная художеств. творч. деятельность народа, отражающая его жизнь, воззрения, идеалы; создаваемые народом и бытующие в нар. массах произв. устного поэт., муз., муз.-поэт. (предания, сказки, пословицы, загадки, песни, частушки, инструм. наигрыши и др.), театр. (драмы, сатирич. пьесы, театр кукол), танц. творчества. Нар. культура многонац. населения края отличается разнообразием традиций этносов, субэтнич. и социальных групп, сословий, исторически населявших терр. Южного Урала, народов, ныне проживающих в Челябинской обл. (См.: Башкиры; Евреи; Казахи; Калмыки; Мордва; Нагайбаки; Немцы; Русские; Татары; Украинцы; Чуваши; а также: Казачество; Мишари; Тептяри). Ф. тесно связан с нар. верованиями, календарным земледельч. (или скотоводч.) циклом, а также с семейнобытовыми традициями и обрядами каждого народа (см. соответствующие разделы в указ. выше статьях). Уник, своеобразие юж.-урал. Ф. стало следствием особенностей процессов освоения края с древних времен, рус. колонизации Урала 16 — нач. 20 в. (см.: Колонизация Южного Урала; Переселенческое движение), формирования Оренбургского казачьего войска, развития местной горнозаводской промышленности, а также массовой иммиграции на Урал в 1920—30-е гг., в период раскулачивания и коллективизации (см. также Спецпереселенцы), индустриализации, эвакуации в период Великой Отечественной войны (см. Эвакуированное население). Исторически население Чел. обл. формировалось чрезвычайно пестрым по нац., сословному, профес. составу. (См.: Горнозаводское население; Городское население; Крестьянство; Миграция населения.) При этом сев.-зап. районы области развивались преим. как горнозаводская зона, юж.— как земледельч. и каз. Поселенцы приносили на Южный Урал свои фольк. традиции, к-рые взаимодействовали с др. регион. традициями. В результате в ходе фольклористич. эксп. на территории современной Челябинской обл. исслед. фиксируют образцы рус. крест. и рабочего Ф., каз., общерус. и сугубо местного, Ф. башк., тат., казахского и др. народов, населяющих область. С точки зрения происхождения и бытования в определ. социальной среде в юж.-урал. рус. Ф. можно выделить группы: традиционный крест. Ф., каз. Ф. и Ф. рабочих. Каждая из этих групп отличается жанрово-тематич. и стилевым своеобразием. В жанровом отношении совр. фольк. репертуар рус. населения Челябинской обл. представлен традиционными крест. лирич. песнями и гор. романсами, ист. песнями, преданиями и легендами, былинками, песнями рабочих, малыми жанрами (пословицы, поговорки); местами сохраняются элементы календарного и обрядового Ф. (святочные, масленичные, свадебные и др. песни). По замечанию М. Горького, «фольклор неотступно сопутствует истории». В Ф. народов Южного Урала нашли отражение значит. ист. события. Произв. устного народного творчества принято характеризовать по историко-тематич. принципу. Особый пласт составляет «пугачевский» Ф.— произв., отражающие события Крестьянской войны под предводительством Е. И. Пугачёва, — ист. песни, предания и легенды об обстоятельствах боев, о пугачевских кладах и др. Этот фольк. репертуар держится в осн. в сознании пожилых людей, записывается в результате настойчивых расспросов в ходе полевых эксп. Мн. ист. предания и легенды трактуют реальные события причудливо, со значит. долей вымысла. Так, в нек-рых преданиях о Салавате Юлаеве причины его выступления на стороне Пугачева объясняются обманом заводчика, к-рый, покупая башк. земли, вручил Салавату вместо денег нарез. бумагу «в портфеле». Так в образной форме отражено недобросовестное отношение нек-рых рус. промышленников к башк. вотчинникам. (Подробнее см. Легенды о Пугачёве.) В районах (Варн., Еткул., Нагайбак., Окт., Чесм.), терр. к-рых исторически заселялась казаками Оренбургского казачьего войска, фиксируются предания, походные и ист. песни о воинских буднях и победах. В регион. Ф. нашли отражение вечная мечта о лучшей доле (в легендах о кладах, в произв. периода переселенч. движения кон. 19 — нач. 20 в.), а также трагичность судеб пересел. из родных мест на юж.-урал. заводы крестьян (мастеровых и работных людей, в частности крепостных и приписных государственных крестьян), особенности быта горнозаводского населения. В фольк. произв. повествуется о трудностях переселения и адаптации к новым условиям жизни (песни, предания, легенды, частушки). В горнозаводских районах наряду с традиционным крест. фольк. репертуаром бытуют песни, легенды и предания о горняцком труде, «огненном» (металлург.) деле, о добрых и злых владельцах заводов, приказчиках и управителях горных округов. Напр., В. А. Михнюкевичем записано предание о самодурстве хозяев Симского горного округа. Одна из топоним, легенд возводит происхождение назв. с. Биянка (Ашинский район) к слову «бить» (здесь будто бы было место, где провинившихся рабочих подвергали физ. наказаниям). (Подробнее см. ниже раздел «Горнозаводский фольклор».) Существует множество топонимич. легенд, трактующих происхождение геогр. назв. с точки зрения нар. этимологии, чаще далекой от науч. Так, в 1965 студенткой ЧГПИ Н. Клемановой в Нагайбакском районе) записана след. легенда: «Озеро Иткуль названо так потому, что во времена Демидова, чтобы изгнать татар с этой территории, Демидов бросал в озеро свиное мясо, а по татарской вере строго запрещалось даже проходить мимо такого места, где есть свинья или свиное мясо. Считалось большим грехом. Татары переселились в другие места» [эта легенда опирается на реальные факты (Н. Д. Демидов действительно вытеснил башкир из района Шайтанского завода к оз. Иткуль), сюжетно перекликается с др. топоним. преданием о назв. озера (от башк. «мясное озеро», или «озеро, богатое рыбой»), но допускает значит. долю вымысла: по данным компаративно-лингвистич. исслед., назв.— производное от древнего башк. муж. имени Иткол, Иткул, где «эт-» (в диалектах «ит-») — «собака»]. В то же время значительная часть топонимов Чел. обл. действительно имеет фольк. происхождение. (Подробнее см. Топонимика.) Во мн. нар. песнях выражается горечь разлуки девушки с любимым, к-рого насильно отправляют на урал. заводы; напр.: «Разлучает нас неволя — Чужа-дальняя сторонка, / Все сибирская дорожка, / Трактовая, столбовая. / Сколько раз по ней, бывало, / Много слез я проливала, / Во слезах письмо писала, / Мои письма не доходят». Начиная с 1860-х гг., с бурным развитием городов, в юж.-урал. Ф. появился особый, гор., Ф. Его образцами можно считать частушку и т. н. гор. (или мещанский) романс. Еще в 1960—70-е гг. записывалось немало песен, устных рассказов и преданий, связ. с событиями 1-й рус. рев-ции, 1917 и Гражданской войны на Урале. Этот фольк. репертуар в кон. 20 — нач. 21 в. исчез из бытования в связи с происходившей в стране переоценкой социально-ист. ценностей. Нар. песни периода Великой Отечественной войны сохраняются в фольк. репертуаре южноуральцев. До наст. времени бытуют и традиционные лирич. песни, принес, на Урал переселенцами из разных мест России. Наиб. продуктивными жанрами совр. Ф. являются анекдот, частушка, быличка (об НЛО, встречах с инопланетянами и т. п. событиях; на сакральные темы, в частности посв. Аркаиму). Наметилась явная тенденция к возвращению популярности т. н. материнского Ф. (колыбельные песни, потешки). Широкое развитие получил «корпоративный» Ф. (бытующий внутри труд. коллективов, орг-ций, профес. или возрастных групп; напр., Ф. программистов, Ф. пользователей Интернета, детский Ф.). Существует и т. н. парафольклор — явления, не укладывающиеся в рамки традиционного Ф. [напр., бардовская, или самодеят., песня (см. Авторская песня)]. Со временем меняется жанрово-тематич. состав Ф.: из фольк. репертуара вытесняются нек-рые жанры. Так, на территории Челябинской обл. уже давно не фиксируются былины и нар. сказки; духовные стихи (лироэпич. песни религ. содержания), к-рые при Советской власти считались утрач., в кон. 20 — нач. 21 в. фиксируются все чаще. Нар. творчество явилось ист. основой всей мир. художеств. культуры. В культуре Южного Урала примечат. явлением, осн. на связи Ф. и лит. традиций, является лит. сказ — особый жанр, родоначальником к-рого явился П. П. Бажов; традиции урал. сказа развивали с разной степ. успешности писатели М. П. Аношкин, С. К. Власова, Ю. К. Гребешков, Ю. Г. Подкорытов, С. И. Черепанов и др. В настоящее время наряду с аутентичным воспроизведением фольк. произв. муз. коллективами приобрело популярность исполнение совр. обработок нар. песен, наигрышей и др. (см., напр.: «Ариэль», «Яхонтовый ларь»). Широкую известность, в т. ч. за рубежом, получили анс. нар. танца «Урал», оркестр народных инструментов «Малахит». В Челябинской обл. действуют многочисл. фольк., в т. ч. детские, коллективы [«Айгуль», «Вольница», «Годы», «Гумыр», «Гусельки», «Друженка», «Зарянка», «Златые горы», «Зори Урала», «Зоряна Крыница», «Играй, гармонь!», «Казаченька», «Квитка», «Коробейники», «Кулахтиночка», «Миньярские родники», «Митрофановна», «Мы — уральцы», «Ракитушка», «Растатуриха», «Родничок», «Русская песня», «Сак-Сок», «Сарашлы», «Селяне», «Синегорье», «Станичники», «Субботея», «Талица», «Уралочка», «Уральская рябинушка», «Уралым», фольклорный ансамбль (с. Катенино), фольклорный хор (ДК им. М. Горького), хор казачьей песни, «Чишмелек», «Яйгор», «Яшьлек» и др.]. Элементы обрядового Ф. нередко используются в быту, в частности, при торжествах по поводу бракосочетания и др. Стали традиционными фестивали нар. творчества: Бажовский фестиваль, «Богат талантами Урал», Дни культуры городов и районов, «Русский хоровод», «Синегорье», «Уралым» и др. Науч. изучением Ф. занимаются специалисты, гл. обр. из числа ученых, преподавателей вузов Чел. обл. Основоположником юж.-урал. школы фольклористики был проф. А. И. Лазарев. В 2008 за сохранение фольк. традиций Чел. обл. была награждена Советом Всемирной ассоциации пр. «Оскар во всемирном фольклоре».
Заговоры (З.), заклинания, в устном нар. творчестве особые тексты формульного характера; один из древнейших видов Ф. Истоки З. в языч. верованиях; З. приписывается магич. сила, способная вызвать желаемый результат. Важным признаком этого жанра является вера в магич. силу слова, разрушить к-рую мог лишь др. заговор. Посредством З. устанавливается связь между реальным и ирреальным миром; он несет в себе элемент тайного знания, к-рое передается только посвященным. Заговор обычно обращен к мифологич. персонажам, космич. объектам, природным стихиям — земле, небу, воде («Дуб в лесу, месяц в небе, камень в море. Как эти три брата сойдутся мед и вино пить...»); к дереву (как к объекту поклонения), к солнцу (как к источнику жизни, тепла и света), к ветру (как к антропоморфному персонажу, обладающему огромным могуществом). В заговоре, как и в мифе, происходит отождествление природного и человеческого (вода — кровь, земля — плоть и т. п.). З. испытали на себе влияние христианства; в них широко представлены образы Иисуса Христа, Богородицы, христианских святых, к-рые в нар. сознании являются защитниками от бед, невзгод и злых сил. На Южном Урале З. развиваются как и общерус. Наиб. часты записи «позитивных» 3., призванных обеспечить успех деяний человека, оградить от внеш. посягательств. Тематика З. разнообразна: леч. (на унятие крови, от зубной боли, от радикулита, от ячменя и др.); воздействия на отношения между людьми (любовные «присушки» и «отсушки», чтоб свекровь сноху любила, чтоб теща зятя любила, чтоб ладить с начальством и пр.); хоз. (чтоб вернуться из леса с грибами, с ягодами; от воров; чтоб скотина домой ходила и пр.). Сюжет заговора обычно разворачивается в особом пространстве: «На море на океане, на острове Буяне лежит камень Алатырь», т. е. в центре Земли, в труднодоступном месте, надел. волшебной силой и фантастич. чертами. Для нек-рых З. характерны зачины, в к-рых воспроизводится своеобразная пространств. структура мира и описывается путь в нем субъекта: «Стану благословись, выйду перекрестясь, из избы дверьми, из двора воротами, выйду на широку улицу, стану на восток хребтом, на запад глазами». Текст отд. З. (чаще тех, к-рые произносятся без ведома того, на кого они направлены) читается на перекрестке 2 дорог лицом на З. (если это заговор, причиняющий вред) или на В. (заговор, избавляющий от бед и несчастий). Конкретное место соотносится с пространств.-мифологич. структурой мира в целом. Вост. полюс — сторона воскресающего солнца, по отд. поверьям — блаженное царство весны, светлое окно небесного мира; зап.— сторона заходящего солнца, «темное» место. Суть заклинания заключена в эпич. части: «Люби меня, как свое дитя...», «...спасите меня целиком от злых людей и внезапной смерти». Эпич. часть содержит непосредств. словесное описание обрядовых действий (т. е. сама ворожба). Завершаются З. закрепит. формулами (т. н. закрепкой): «Слова мастера крепки, лепки», «Слово крепко, вера вечна»; в нек-рых из них присутствует «заминирование» (заключит. часть композиционной структуры, нацел. на отдал. результат). В пространств. картине мира противопоставляется земное и неземное («этот» и «тот свет»); замкнутое, огранич. и открытое пространство (дом и внеш. мир). Часто, особенно в любовных З., в качестве объекта почитания используется символ камня. Наблюдается ярко выраж. астральная символика. Напр., месяц — небесное светило, ассоциирующееся с загробным миром, с областью смерти. В З. встречаются традиционные фольк. сочетания, к-рые, с одной стороны, выступают средством усиления магич. воздействия, с др.— указывают на некие пространств. масштабы (море в океане, чистое поле и широкое раздолье, матушка-река, широка улица и др.). В текстах представлены некие перечисления: частей тела («не ломи мощей спины, поясницы, суставов»); предметов природного мира («омываешь ты берега, пески, камни, корни, зеленую траву»); болезней («тоску-тоскучую, сухотусухотучую, плач неудалимый») и др. Преобладает заговорная лексика, напр., назв. болезней, их воздействие на человека и обозначение действий, позволяющих уничтожить болезнь. В основе заговора лежит сказовый стих с характерными повелит.-восклицат. интонациями. Часто используются развернутые сравнения [«Как угол с углом не сходятся, так чтоб и раб божий (имя) с рабой (имя) не сходился»], устойчивые сочетания, описывающие внешность человека («из белого тела, из буйной головы, из ясных очей, из черных бровей, из ретива сердца»). В нек-рых текстах прослеживается прием амплификации — нагнетание с помощью однотипных конструкций («ни жить, и ни есть, и ни пить, ни работы работать, ни время коротать, ни ночи спать»). Мн. мотивы З. отражают определ. обрядовые действия. Напр., заметание и выметание мусора, «отмахивание» веником (очищение, устранение нечисти). Особо отмечаются обрядовые действия с ключом и замком (предметы, используемые для защиты от вредоносного воздействия окружающей среды); большое значение имеют порог и угол (символич. граница между домом и внеш. миром, образующая непреодолимое препятствие для нечистой силы). Особо различается суточное время: отмечены такие врем. точки, как появление луны, восход и заход солнца и т. д. Большинство З. читается на утр. или вечернюю зарю или на молодой месяц (восход солнца и молодой месяц — нечто новое, чистое, благоприятствующее любому начинанию и сулящее надежду на лучшее; с заходом солнца уходит все накопившееся зло). Большое значение в заговоре придается имени, к-рое в традиционной культуре непосредственно связано с судьбой человека (знахари обязательно вставляют его в текст и произносят вслух при чтении). В ряде слав. обрядов называнию имени придавали значение воплощения желаемого, т. к. назвать имя значит уже воздействовать на его носителя (считалось, что, магически воздействуя на имя, можно было навести на человека порчу). Динамика развития жанра З. показывает его востребованность; его изучению посв. работы рос. исслед. (В. П. Аникин, Л. Н. Виноградова, А. Л. Топорков), чел. ученых Лазарева, Г. А. Турбина и др.
Гадания (Г.), приемы узнавания будущего или неизвестного, предсказывание судьбы. Г. увлекалась в осн. молодежь, и в первую очередь девушки, мечтающие о замужестве. Большая часть Г. была приурочена к Святкам и особенно к Рождеству, Новому году и Крещению, когда, по нар. убеждению, с «того света» на землю являются души умерших и активизируется нечистая сила. Г. были характерны для весенне-летнего периода: гадать могли в Юрьев день, на Пасху, Троицу, на Ивана Купалу. В урал. деревнях девушки гадали, кидая за ворота валенок с лев. ноги (куда он укажет носком, в ту сторону выйдет замуж гадающая; если он укажет на ворота, из-за к-рых девушка кинула свой валенок,— в этот год гадающая замуж не выйдет). На Южном Урале были широко распространены подблюдные Г. Девушки, собравшись вместе, брали кольца, сережки и др. мелкие вещи и клали их под блюдо (отсюда назв.), доставая с песнями, сулившими гадающим замужество, дорогу, несчастье и даже смерть. Так, в Саткинском районе в песнях, в к-рых упоминаются кольцо, перстень, венец, предсказывалось скорое замужество. Если упоминалась казна — к богатству; хлеб и все, что с ним связано,— к хорошему урожаю. Очень древними являлись обычаи «окликания прохожих» и «подслушивания»: девушки по случайным людям, встреч, на улице, гадали о том, какой будет жених. Гадающая вечером или ночью (обычно в рождественский сочельник или в Васильев вечер) стоя у калитки, спрашивала у первого прохожего его имя (ожидалось, что так же будут звать жениха). Обычай подслушивания заключался в том, что гадающие девушки тайком ходили под чужие окна или двери и по услыш. обрывкам разговоров судили о судьбе. Выходили в полночь на улицу и слушали, где и как лают собаки. В какой стороне лает, туда и замуж идти; если лай веселый, то и жизнь будет веселая; если собака завывает — жизнь будет нелегкой; хриплый, грубый лай пророчит старого, сердитого мужа. В урал. деревнях издавна гадали на четные и нечетные кол-ва предметов. Напр., срывают колос и считают: если в нем четное число зерен, то девушке скоро идти замуж, если нечетное — еще год в девках сидеть. Одним из самых распростран. было Г. с воском (оловом, свинцом): гадающие лили в воду расплавл. воск, к-рый принимал причудливые формы; по ним судили о жребии (счастье или несчастье, удаче или неудаче, урожае или голоде и т. п.). Иногда жгли туго свернутый комок бумаги и смотрели, какие тени отбрасывает горящая бумага: дом — к богатой жизни, церковь — к замужеству, горбы, как у верблюда,— к трудной жизни и т. п. Широко были распространены Г. с участием ж-ных и птиц. Девушки нередко гадали с курами или петухами: сняв птицу с насеста, приносили ее в ту комнату, где заранее были приготовлены на полу вода, хлеб, а также золотые, серебряные и медные кольца, серьги и др. мелкие вещи, пускали птицу на пол и смотрели, какую вещь она клюнет. Считалось, что если птица станет пить воду, то муж будет пьяницей; клевать хлеб — муж будет небедный; если петух подбегал к зеркалу — муж будет красивым и может от жены гулять. В Челябинской обл. судьбу годовалого ребенка узнавали по предметам, к к-рым он потянется. У молодежи, и особенно у девушек, принято было на Святки ходить по курятникам и, закрыв глаза, снимать первую попавшуюся птицу с насеста, по цвету ее перьев судить о цвете волос суженого. На Урале во время Г. нередко пускали на середину комнаты петуха с курицей и по их поведению судили о том, какой будет муж: если петух клевал курицу, верили, что муж будет сердитый и станет бить жену; если курица отгоняла петуха — жена будет главой семьи. К числу «страшных» Г. относилось Г. в «нечистых» местах, напр. Г. на перекрестке, в бане или овине. «Страшными» считались и мн. Г., в к-рых девушки призывали «суженого-ряженого»,— большинство таких Г. совершалось в одиночку. Одним из самых распростран. Г. было приглашение ужинать: гадающая накрывала для «суженого» стол, ставила 2 прибора, хлеб, соль, ложки, а около полуночи садилась за стол одна, очерчивалась и говорила: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать»; считалось, что, когда пробьет полночь, к гадающей явится ее будущий жених в свадебном наряде. Если девушка не прекращала Г. вовремя, видение могло сделать попытку задушить ее. К числу «страшных» относилось и широко известное Г. на зеркалах, к-рое совершалось в тишине и ночью; гадали в одиночку и обычно в нежилом помещении. На Южном Урале, напр., 2 зеркала ставили одно против другого, причем перед одним гадающая ставила 2 свечи, а др. зеркало ставила за собой: возникал оптич. эффект длинного коридора, в к-рый вглядывались долго и пристально, полагая, что там можно увидеть и будущего мужа, и вообще различные видения, отвечающие мыслям гадающих. Многочисленны примеры «гаданий на сон». Девушки, собрав прутья от веника, клали их под подушку, складывая вроде мостика, а ложась спать, приговаривали: «Кто мой суженый, кто мой ряженый, тот переведет меня через мостик»; перед сном ели что-либо соленое, а ложась спать, говорили: «Суженый-ряженый, подай мне пить»; девушки клали под подушку гребень (прося суженого причесать им голову), оставляли на ночь на столе кисель (призывая суженого прийти есть его), ложились спать одетыми или обутыми (прося суженого раздеть или разуть их) и т. д. К весенне-летнему циклу по большей части приурочивались Г. девушек о судьбе. Девицы гадали, в первую очередь, по венкам: их бросали в воду или пускали по воде со свечками и следили, чей венок потонет или чья свечка потухнет быстрее (если венок тонул или свечка гасла, это означало смерть или безбрачие). «На венках ходили на просеку гадать. Придешь, загадашь како-нибудь желание. У березки возьмешь и свестишь ее венощкем и завяжешь. Загадашь, выйдешь ли взамуж или чо другое. На Троицу косы веткам заплетали. Косы эти по реке пускают, тряпочки, свечки — все по реке пускали. Кажда думает: выйду взамуж в этом-то году» (из мат-лов фольк. эксп. в Еткульском районе; архив ЧелГУ). Замужние женщины гадали, кто у них родится: наливали в тарелку воды, клали обручальное кольцо и ставили на лед; утром смотрели: если есть бугорок — мальчик, ямка — девочка. В отличие от молодежи старшие гадали в кругу семьи. Часто ворожили с применением предметов бытового обихода. По ключу: матери запирали дочерей в чьем-нибудь доме, ключ прятали себе под голову; ночью должен присниться человек, к-рый будет сватать дочку; если желанный сон не случался, мать могла сказать дочке, что видела определ. (желаемого в зятья) молодого человека (из архива проф. Лазарева). По соли: брали 12 оболочек с лука (по числу месяцев; у каждой оболочки было свое назв.: «Январь», «Февраль», «Март» и т. д.), в каждую клали щепоть соли, оставляя на печи или в др. спокойном месте; на др. день смотрели, что стало с солью (могла растаять, подсохнуть, превратиться в комочки и т. д.). По корове: брали кусок хлеба, посып. солью, и шли в хлев. Смотрели, в какую сторону повернута голова стельной коровы (если на З., то приплод принесет вечером, если на С., то ночью); если ни на З., ни на С.,— давали хлеб корове: станет есть — до родов больше суток, не станет — подошло время родов (из архива Лазарева). В совр. мире мн. Г. сохранили первонач. смысл и символику, нек-рые забыты. Среди молодежи популярностью пользуются Г. по книге, на иголке. Как показывают опросы подростков и молодых людей, почти каждый хотя бы однажды прибегал к Г., стремясь узнать судьбу.
Сказки (С.), один из осн. жанров Ф.; эпич., преим. прозаич. художеств. произведения волшебного, авантюрного или бытового характера с установкой на вымысел. Традиционная вост.-слав. сказка на Урале быстрее и отчетливее, чем в др. регионах, реагировала на действие времени и вбирала в себя ростки нового мировоззрения, связ., в частности, с критич. отношением к чудесному, к эстетике вымысла. Уже в нач. 20 в. наметилась тенденция к превращению сказочного повествования (с установкой на вымысел) в несказочную прозу (с установкой на достоверность). Морально-этич. кодекс рус. С. предусматривает неотвратимое наказание за нарушение нравств. законов и традиций: за измену жены мужу, за отступничество детей от родителей и родителей от детей, за забвение родного дома и пр. Наказание совершается не столько конкретным лицом, сколько самими обстоятельствами, неудачно сложившейся судьбой. В 19 — нач. 20 в. изучением сказки на Урале занимались А. Н. Афанасьев и Д. К. Зеленин. В архиве фольк.-этногр. лаборатории ЧелГУ содержатся записи текстов ок. 200 С., произвед. в 1977—95 на территории области. Чаще всего в них встречаются след. сюжеты: мужик-озорник одурачивает попа; происходит неравноценный обмен («за лапоток — курочку, за курочку — гусочку»); про Марка Скоробогатого; звери в яме; чудесный странник; волк и козлята; мачеха и падчерица; волшебное кольцо или чертов перстень; неверная жена. В новых записях С. обращает на себя внимание характер изображения Урала: он изменился по сравнению с тем, как это зафиксировал в начале века Зеленин. Ученый свидетельствовал, что действие мн. традиционных С. происходит «в Урале», а не в волшебном «тридесятом государстве»: на Урале находятся Дар-гора и крепость с 300 разбойниками, на Урале «в избушке на козьих ножках, на бараньих рожках» живет Яга-Ягишна и т. д. Под Уралом местные жит. подразумевали не горный хребет, а глухие, непроходимые, дикие леса. Близость этого малообитаемого пространства укрепляла в местном населении веру во все таинственное и волшебное. В последнее время жанровые признаки волшебной сказки часто разрушаются и приобретают черты бытовой, если не сатирич., то иронич. Следует особо отметить воздействие на традиционную сказку религ. факторов, в частности подмену языч. персонажей (колдуны, волшебники) представителями христианского сонма святых (ангелы). Т. о., традиционная сказка, особенно волшебная, уходя из местного бытования, трансформируется, приспосабливается к новым условиям жизни. Изучением сказочной фольк. традиции на Урале занимались исслед.: В. П. Бирюков, Лазарев, Л. Н. Лазарева, Михнюкевич, Е. О. Московец, А. Г. Серов и др.
Былинки (Б.) и бывальщины, разновидности жанра устной прозы, характеризующегося установкой на истинность повествования и образно-тематич. единством. Былички (Б.) — рассказы, повествующие о встречах со сверхъестеств. существом или явлением. Термин Б., заимств. у белозерских крестьян, был введен в науч. оборот в нач. 20 в. бр. Б. и Ю. Соколовыми. До сер. 20 в. рассказы, связ. с нар. верованиями, изучались как источник познания самих верований, но не как явление иск-ва, т. е. игнорировались как особый жанр устной прозы. Большой вклад в изучение жанра в сер. 20 в. внесла Э. В. Померанцева. На Урале к жанру Б. обращались Б. Г. Ахметшин, В. В. Блажес, В. П. Кругляшова, Лазарев, Михнюкевич. Практич. целевая установка жанра Б.— удовлетворение потребности человека в необычном и необъяснимом. Такая природа Б. обусловливает продуктивность данного жанра и в совр. эпоху. Б. носит характер свидетельского показания: рассказчик сообщает от 1-го лица о пережитом им самим случае или ссылается на авторитет лица, от к-рого он об этом слышал. Обычно Б. рассказываются «к случаю» (инициируются житейской ситуацией или особой психол. настроенностью рассказчика и его слушателей); пример — рассказ А. Е. Куренковой (1915 г. рожд.) о своей жизни: муж ее утонул в пруду, «русалки его туда заманили»; «все в деревне это знают», мн. видели, как «мертвый муж сидел на берегу, тосковал по сыну» [из архива фольк. лаборатории (АФЛ) ЧГПУ]. Исключительность происшествия организует композиционные особенности жанра. Экспозиция обычно составляет 2—3 предложения, описывающие обычную жизнь человека, на фоне к-рой происходит необычная встреча со сверхъестеств. существом или его проявлениями. Переход к кульминации повествования начинается словом «вдруг» (или его аналогами), а также интонацией, передающей неожиданность. Рассказ строится так, чтобы как можно сильнее поразить воображение слушателя, поэтому принципиально важна внезапность. Б. рассказываются, чтобы констатировать факт встречи человека с проявлениями сверхъестеств. существа или с ним самим, поэтому обязат. структурным элементом является описание облика персонажа. Часто это дается через сами действия нечистой силы, к-рые обыкновенно просты: показалось, захохотало, защекотало: «Мужик потерял барана, нашел его в лесу. Взял сани, а лошадь-то поднялась на дыбы. Выбросил барана и говорит: “Да ведь это бес!” А он захохотал» (АФЛ ЧГПУ). Б. строится, как правило, на основе одного элементарного отрезка сюжета, потому в отношении рассматриваемого жанра нужно говорить о сюжетообразующих мотивах. В совр. юж.-урал. записях намечается тенденция выдвижения мотива на 1-й план — он организует вокруг себя систему персонажей. Наиб. популярные мотивы Б. Южного Урала: домовой предсказывает, леший заводит, мертвец приходит в гости к жене; ведьма портит скотину, оборачивается свиньей, коровой, колесом. Наличие страшного и непознаваемого в Б. мотивирует преобладание в ней трагич. исхода. В Б. мир описывается системой бинарных оппозиций: «верх» — «низ», «небо» — «земля», «свое» — «чужое» пространство, «день» — «ночь», «жизнь» — «смерть». Место и время встречи со злой силой принципиально значимы: в осн. события происходят в темноте, вечером, ночью, в тумане, в уедин., пустынном месте, на кладбище, за горой (т. е. вдалеке от людей), в чистом поле: «За горой косили, сенокос был, а бабушка, моей матери старуха, осталась ночевать одна в шалаше» (АФЛ ЧГПУ). «Не дом» можно условно разделить на лесное пространство и водное, в юж.-урал. записях поле как сфера действия конкретного духа не выделяется. Время встречи с духами природы — ночь: «Настала ночь, и ён на стог залег спать. И только заснул — приходит мужик к этому стогу» (АФЛ ЧГПУ). Ночь представляется как социально не освоенное время, а потому на смену закономерному реальному приходит мистич. Центр Б.— мифологич. персонаж, и типовые сходства и различия Б. связаны с его особенностями. Персонажи Б. наделены индивидуализир. функциями. Невидимое влияние представляется в 3 формах: влияние духов мертвых, духов природы и колдовства. Заметно отличаясь друг от друга, все они генетически восходят к одному источнику — языч. верованиям. Внеш. облик и функция персонажа во мн. зависимы от места его обитания. Самый распростран. способ номинации слав. демонов — по месту жительства (домовой в доме, водяной в пруду и т. д.). Персонажи Б., бытующих в Челябинской обл., традиционно представлены антропоморфными (старик, старуха), антропоморфно-зооморфными (старичок с рогами, баба с кошачьим хвостом), зооморфными (коза, свинья, змея) и бесплотными образами низшей мифологии (домовой, леший, русалка, водяной, черт, оборотни, колдуны, мертвецы). Различны не только облики нечистой силы, но и их склонности: 1) к перемене этого облика, к превращениям; 2) к перемене места жительства, к-рые для одних нехарактерны (домовой), для др.— мало характерны (русалка, леший), а для третьих (черт, оборотни) они являются наиб. ярким отличит. признаком. Выявляя осн. образы, можно говорить о традиционном их наборе и реализации в осн., привычных функциях. Неск. отличной от общерус. традиции в юж.-урал. записях оказывается лишь функция одного персонажа — кикиморы, трансформировавшей из домашнего духа в болотного, но также враждебного человеку. Наиб. популярны образы домового, мертвеца и оборотней: рассказчики относят встречи с ними к недавнему прошлому, а с природными демонами — к давно прошедшему. Такие временные ссылки ясно характеризуют стадии сохранности верования: чем совр. момент повествования, тем сильнее вера в существование духа. Отличит. чертой совр. записей на Южном Урале стало приписывание демонам антропоморфных черт, что отражается на внеш. облике, в стиле общения и поступках. Напр., русалки приходят перед работой накраситься. В Б. доминирует информативная функция, эстетич. же вторична, поэтому стилистич., изобразит. средства в Б. выработаны менее, чем в сказочной прозе. В фольклористике в рамках жанра Б. разграничивают собственно Б. и бывальщины: Б. кратки и одномотивны; если же действия демонов психологизируются, рассказ насыщается деталями, то свидетельство вырастает в сюжетное, композиционно сложное повествование — бывальщину. Б. в «застывшей» форме может включаться в тексты иных жанровых разновидностей, объединяясь с этим текстом (пословица и Б., топоним. предание и Б.). Сюжетообразующий мотив, характерный прежде всего для Б., в связи с утратой верования может переходить в иные повествоват. структуры — сказки или анекдоты. Б. сохраняет свою форму, изменяя героев: на место устаревших чертей и леших с их телегами пришли инопланетяне с летающими тарелками, хотя и традиционные персонажи низшей мифологии адаптируются в условиях меняющейся действительности (домовой живет в коттедже, леший стреляет из ружья).: Это говорит о том, что Б. жива по своим жанрово-композиционным особенностям, характеру бытования и функцион. направленности. Б. несет в себе яркие локальные черты и нац. своеобразие. В ней отражены часть архаичного мировоззрения народа, во мн. соотносимая с его жизн. опытом, традиционные этич. и эстетич. нормы отношений человека и природы.
Предания (П.), один из наиб. активно бытующих на Урале жанров несказочной прозы. П. в отличие от сказок, легенд и др. разновидностей прозаич. Ф. имеют установку на ист. достоверность. Тексты П. насыщены мифологич. мотивами и образами; с их помощью в П. осмысляются события из истории края, локальной местности, рода, отд. семьи. Гл. назначение П.— сохранение памяти о нац. и местной истории. В П. общее, типич. изображается посредством частного, конкретного; даже в П., осн. на известных фактах всеобщей истории, описываемые события предстают как уник., исторически конкретные. Исслед. выделяют разновидности П.: ист., топоним., генеалогич. В основе повествования любой разновидности лежит ист. факт. В ист. П. на первое место выступает художеств. исслед. ист. личности — «народного заступника» или «доброго царя» — с точки зрения социальных и эстетич. воззрений простых людей. В урал. ист. П. события концентрируются гл. обр. вокруг Ермака, Петра I, Пугачева, Салавата Юлаева. В П. используются общие приемы раскрытия этих образов. прежде всего — комплекс мифологич. мотивов: узнавание героя по тайным знакам, пожалование (одаривание), оставление следов, укрытие в пещере, предательство, двойничество, гибель героя, возможное воскресение, мотив мудрого суда. Самостоят. группу ист. П. составляют тексты, повествующие о «злых и добрых начальниках» — заводчиках Демидовых, управляющем П. М. Карпинском и др. В них воспроизводятся реальные картины тяжелого подневольного труда горнорабочих, дается оценка их взаимоотношений с приказчиками и заводчиками. В топоним. преданиях этот факт, увяз. с геогр. назв., образно переосмысливается; ему придается социальная, эмоционально-эстетич., художеств. окраска. Часть урал. П. группируется вокруг имени реального ист. персонажа (Ермак, Пугачев, Салават). Содержание этих П. связано с фактом «пребывания» героя в данной местности. Традиционен мотив укрытия героя в пещере — «в камне» (отсюда — Ермаковский камень, камень-Ермак). Значительная часть топоним. П. связана с образом Пугачева, сюжетообразующим в них выступает мотив «герой оставляет после себя следы» (П. о Пугиной горе, Пугачевской копани, Пугачевском вале, Пугачевой плотине и др.). Нередко в топониме не зафиксировано имя гл. героя, но П. восстанавливает эту ист. связь. Немало урал. топоним. П. посв. Салавату (П. о Салаватовом ключе, Салаватской скале, Салаватском камне, Салаватском стойле). В ряде урал. П. отражена оценка взаимоотношений Пугачева и Салавата. Особую группу среди урал. топоним. П. образуют тексты, в к-рых раскрывается история происхождения иноязычных назв. (Айлино, Зюраткуль, Калды, Миасс, Шарташ и др.). Генеалогич. П. отражают историю заселения и освоения края; повествуют о том, откуда пришли предки местных жит., как происходило заселение, кем были первопоселенцы, с чего начиналась история отд. семьи, рода. К генеалогич. П. относятся повествования об основании заводов, шахт, плотин. Наиб. характерен для таких П. мотив «заложенной головы» («если в плотину заложить человека живого, то плотина-то крепче стоит»).
Легенды (Л.), жанр несказочной прозы, для к-рого характерно фантастич. осмысление фактов, событий и явлений живой и неживой природы, мира людей. В основе Л. лежат представления о сверхъестественном, чудесном, что определяет их структуру, систему образов. поэтику. В урал. текстах легендарное событие, как правило, приурочено к местным достопримечательностям — церкви, пещере, ключу, дереву, камню, колодцу и т. п. На Урале бытуют все разновидности Л.: этиологич., религ.-назидат., социально-утопич., эсхатологич. Первые объясняют причины и условия возникновения чего-либо (явлений природы, видов ж-ных и т. д.); трактуют скрытый смысл происхождения мира, его отд. составляющих, в т. ч. человека. Вторые повествуют о Боге, ангелах, черте; предостерегают от нарушения церк. запретов, рассказывают о святых старцах и юродивых. Социально-утопич. Л. выражают мечту народа о справедливом общест. устройстве. Среди них выделяются Л. о «золотом веке», далеких землях, возвращающихся избавителях. Особенностью урал. социально-утопич. легенд являются Л. о кладах. Эсхатологич. Л. представляют собой предсказания грядущих событий (голода, войны и т. п.); в них актуализируется традиционный мифологич. комплекс представлений о смерти как начале жизни в новом качестве. В одной из урал. Л., записанных перед Вел. Отеч. войной, рассказывается о мужчине, спустившемся вслед за стариком в подпол, где стояли 2 гроба: «Он открыл крышку первого и увидел, что гроб полон крови. Старик сказал: “Будет, что вот так станет литься кровь”. Открывает крышку второго гроба. А в нем всякие цветы. Старик говорит: “Вот будет война, и кто переживет ее, тот будет так хорошо жить”». В этом тексте зафиксирован характерный запрет на распространение сакральной информ., нарушение к-рого сурово наказывается. В другом записанном на Урале тексте говорится о «железных птицах», к-рые «начнут летать», а «земля вся проволокой будет окутана». Др. вариант повествует о 2 звездах, появление к-рых связывают с началом войны: «Они шли, шли, и одна ушла вверх, а другая вниз и потерялась». Л. обнаруживают тесную связь со сказками, но в отличие от сказок используют вымысел в дидактич. целях (в сказках наряду с реальными людьми действуют волшебные пом.; образы библейских персонажей используются редко; сверхъестеств. образы, близкие к героям нар. Л., часто представлены в смешном, сатирич. виде). Мн. сходного у Л. с былинками (и в обращении к религ. сюжетам, в широком использовании сверхъестеств. персонажей); однако Л. в отличие от быличек представляют собой преим. рассказы о далеком прошлом (былички обычно повествуют о недавно минувшем). Для Л. типично обращение к библейским событиям, толкованию христианской символики. В урал. текстах активно используются традиционные мотивы божеств. исцеления; рассказывается о святых мощах, погребении Христа (Л. о пещере Игнатия, о Св. Елене). Широко распростран. на Урале природные объекты — пещеры, к-рые в христианской традиции интерпретируется через символику святости, в Л. являются местом сокрытия от мира святых и отшельников. Важное место в урал. Л. занимает образ черта — универсального воплощения зла. В текстах, отражающих христианские представления о черте, часто звучит мотив магич. силы креста. Даже косв. упоминание черта в Л. позволяет передать нар.-религ. понимание антипода добра. Так, в урал. Л. о «чертовом яблоке» рассказывается об отношении старообрядцев к картофелю. Мотив борьбы бога с дьяволом, принимающим облик змея, известный по мн. христианским источникам, нашел отражение в урал. Л. о белой церкви. В др. Л. говорится о происхождении развалин на берегу реки: «Черт... у попа дочь сватал; поп ему и задал задачу: выстрой мне за ночь церкву. Собрал черт своих чертенят и давай работать; только было кончили — петух и запой, стройка вся и рассыпалась, каменьем о берег легла». В бытующих на Урале Л. нередки обращения к образам Ермака, Пугачева. Одна из Л. изображает Ермака как героя, избавившего людей от «нечистого места» в течении Камы, где сплавные барки «разбивались десятками»: «Народ толковал, что в самой излучине черт сидит, которому дана была власть разбивать барки... Только Ермак этого черта и ограничил. Он с одного инока крест взял и бросился в самую излучину к черту. Схватились они там — поднялись. Кама выше берега, вскипела вся. Надел Ермак Тимофеевич крест на черта, и сгинул он с той поры совсем». Образ Пугачева, как правило, ассоциируется в социально-утопич. Л. с мотивом запрятывания кладов: «Через эти места в горах проходил Пугачев... Говорят, что он здесь золото церковное закопал, и где эти клады лежат, там, говорят, кресты выходят или живой человек чудится». Хотя возникновение Л. связано с принятием христианства, в них отразились не столько церк., сколько нар.-христианские представления, которые подчас не соответствуют и даже противоречат христианским заповедям. Общим для всех Л. является то, что в их сюжетах реализуются готовые стереотипы, в т. ч. мифологич. мотивы, разработ. мир. фольк. традицией.
Анекдоты (А.), короткие юмористич. рассказы. Первонач. А. (от греч. anekdotos — неизданное, неопубликованное) возник как сохран. в устной форме дополнение к письм. истории. Однако уже в 18 в. так могли наз. и бытовые новеллы. Во времена Н. М. Карамзина и А. С. Пушкина словом «А.» стали обозначать шутливый, остроумный рассказ о чем-либо происшедшем с известным в истории лицом. Происхождение А. связано с новеллистич. сказкой. В отличие от сказки А.— это история (как правило, однособытийная и даже одномотивная) с утрир. передачей комич. жизн. несообразностей, раскрываемых в самом конце через неожиданный сюжетный ход или внезапный поворот сюжетной ситуации. Жанрообразующее свойство А.— его острая концовка, к-рая служит развязкой ситуации. Сам ход повествования исподволь готовит художеств. эффект, осн. на реализации разных приемов — от простого преувеличения или преуменьшения жизн. явлений до своеобразного утверждения или отрицания к.-л. мысли, нередко через гротескное воспроизведение реальности. Первые записи фольк. А. на Урале, дошедшие до нас, относятся к 19 в. В этот период здесь широко бытовали фольк. А. бытового и ист. характера. Последние были связаны с ист. личностями (Петр I, Екатерина II, А. В. Суворов, М. И. Кутузов, Пушкин и др.), к-рые изображались как люди, к-рым ничто человеч. не чуждо. Было мн. А. и про местных заводчиков, представителей заводской администрации (Демидов, Карпинский, Собакин и др.). Мн. урал. А. воспроизводят мотив соревнования рус. рабочих с иностр. мастерами (что было актуально в условиях привлечения нем. специалистов для организации урал. горнозаводского пр-ва). В рус. сказочном Ф. известны подобные юмористически окраш. темы, напр., в сказках о рус. и нем. чае, о рус. и нем. яде (рус. чай всегда оказывается крепче, а яд сильнее). В урал. рабочей среде был чрезвычайно популярным сюжет о соревновании в догадливости, хитрости, ловкости между немцем и русским. Победа всегда оставалась на стороне последнего. В настоящее время А. бытуют на Урале в виде циклов. Таковы совр. анекдоты про поручика Ржевского, чукчу, Вовочку, Чапаева, его ординарца Петьку, Штирлица и др. Стержневой фигурой мн. новейших А. является политик, новый русский, деятель шоу-бизнеса, неумелый пользователь («чайник»). А. как жанр устного творчества продолжает существование в разных слоях совр. об-ва (среди студентов и школьников, бизнесменов и интеллигенции, рабочих и крестьян). Происходит его соприкосновение с разными видами Ф.— пословицами, поговорками, но отношения с др. жанрами остаются мало изуч. Художеств. природа совр. рус. А. связана с построением рассказа на стыке обыденного и сверхъестеств., тривиального и невероятного, своего и чужого, на основе обратной логич. связи.
Пословицы, один из наиб. распростран. жанров Ф. Представляют собой законч. суждение, выражающее заверш. мысль и синтаксически оформл. как предложение. По определению В. И. Даля, П.— «коротенькая притча», «суждение, приговор, поучение, высказанное обиняком и пущенное в оборот, под чеканом народности». Существует 2 осн. формы П.: иносказание и прямое высказывание. К древнему пласту относятся П., в к-рых отражены мифологич. представления: «Мать сыра земля — говорить нельзя». П. употреблялись в др.-рус. летописях. В них закреплены история народа (освобождение от крепостного права, борьба с внеш. захватчиками и пр.), все стороны человеч. жизни (любовь и дружба, вражда и ненависть). В рус. П. прославляется трудолюбие, осуждается лень, всесторонне характеризуются нравств. ценности; обращается внимание как на типическое, так и на особенное. Широко распространено варьирование П., их интерпретация. П. тесно связаны с яз., употребляются в устной и письм. речи. В них отражено интонационное богатство рус. речи (совет, предупреждение, утверждение, вопрос, ирония).
Поговорки (П.), устойчивые незаверш. обороты речи, синтаксически выраж. словосочетаниями. По определению Даля, П.— «окольное выражение, переносная речь, простое иносказание, обиняк, способ выражения, но без притчи, без суждения, заключения, применения; это одна первая половина пословицы. Поговорка заменяет только прямую речь окольною, не договаривает, иногда и не называет вещи, но условно, весьма ясно намекает. Она не говорит “он пьян”, а скажет: “у него в глазах двоится”, “он навеселе”, “язык лыка не вяжет”». В живой речи П. иногда становится пословицей, а пословица — П.: «и нашим и вашим» — «И нашим и вашим за копейку спляшем»; «воду в ступе толочь» — «Воду в ступе толочь — вода и будет»; «Ума палата, да ключ потерян» — «ума палата». В совр. Ф. широко бытуют узкогрупповые П. (напр., в молодежной среде: «бить по клаве» — набирать текст на клавиатуре компьютера).
Загадки (З.), иносказат. поэт. описания предметов или явлений, призванные испытать сообразительность отгадывающего. Систематич. собирание и изучение З. началось в России во 2-й пол. 19 в. Первое собрание нар. З. было опубл. этнографом И. А. Худяковым, его сб. «Великорусские загадки» включал 731 текст. Значительный вклад в собирание З. внесли Н. А. Иваницкий, Д. Н. Садовников и др.; в советский период — М. А. Рыбникова, В. Н. Серебренников. Бирюков в результате исслед. урал. записей З. пришел к выводу, что на Южном Урале этот жанр развивается в общерос. традициях. Происхождение жанра относится к глубокой древности, к навыкам тайной условной речи и обрядовому действу. З. служили средством проверки физ. и умств. зрелости при совершении обряда инициации, выступали способом испытания мудрости. Обрядовое магич. назначение З. связано с труд. деят-стью и бытовым укладом. Мат-лы свадебного обряда свидетельствуют, что иносказат. речь во время сватовства (невеста — куница, жених — купец) была следствием желания скрыть от враждебных сил истинный смысл события. По свидетельству путешественника С. П. Крашенинникова (17 в.), остатки древней тайной речи сохранялись у рус. охотников (напр., они называли свинью низкоглядой, корову — рыкушей). Существовала календарная приуроченность использования З. Так, считалось, что загадывание осенью и зимой оказывает магич. воздействие на размножение домашнего скота. По поверью, в доме, где загадывали З., всегда будет изобилие. Большую роль тайный яз. играл в воен. и посольских делах. Известно, что неумение понять загадочную речь кн. Ольги стоило древлянским послам жизни. Наиб. древними являются З. о явлениях природы, небе, земле, воде, в к-рых ощутима зависимость человека от окружающего мира. С утратой обрядового значения загадка превратилась в умств. игру, стала служить средством развлечения молодежи, пед. воздействия на детей. В 19 в. загадка параллельно бытовала в репертуаре взрослых и детей, была введена в уч. лит-ру. В З. природные явления рисуются при помощи образов. подсказ. повседневной труд. деят-стью (небо — поле, месяц — краюха хлеба, солнце — сито). Из З. видно, что человек находился в постоянном взаимодействии с природой, познавая и подчиняя ее себе. Значит. тематич. пласты представляют З. о животном мире, самом человеке, его труд. деят-сти и бытовом окружении. Загадка обращена к будничным мелочам, окружающим человека, и помогает ему ориентироваться в мире. Обычно загадка состоит из 2 частей: вопроса (задачи) и ответа (решения); образная часть (задача) представляет собой метафору. При этом метафоры З. отличаются необычностью, парадоксальностью, высокой степ. условности. С одной стороны, в выборе явлений, замещающих предмет загадывания, прослеживается стремление к контрасту (бытовые предметы уподобляются более поэт., и наоборот; напр., про опару говорится, что «велика звезда на печи взошла»). Эта особенность демонстрирует механизм нар.-поэт. образности, делающий равновеликими, диалектически связ. все предметы окружающего мира. С др. стороны, буквальное прочтение метафор в загадке не приводит к правильному ответу [напр., в загадке: «Идет воин, землю роет, на ногах без копыт, есть рога, да не бык» — совмещаются признаки объекта загадывания (жук) и объекта, его заменившего]. Для З. характерно олицетворение неодушевл. предметов: «Хожу на голове, хотя я на ногах, хожу я босиком, хотя я в сапогах» (гвоздь). Особую группу З. представляют построенные на звуковых образах, созданных с помощью аллитераций, ассонансов и рифм (они особенно трудны, т. к. их образы не дают ключа к отгадке): «Идут идунчики, ползут ползунчики» (лошадь, дровни). Более позднее происхождение имеют шуточные 3., осн. на обманчивом звучании вопроса в устном произношении: «С Лушей шли три солдата, нашли четыре рубля, стали их делить поровну. Как они их разделили?» (т. к. в начале фразы предлог звучит слитно с именем, а безударный гласный редуцирован — [слушъj], отгадывающий затрудняется с ответом). В нек-рых З. связь задачи и решения подчеркивается рифмой: «Что в избе за сват?» (ухват). У одной загадки могут быть разные отгадки, что определяется многоплановостью самого метафорич. образа. Напр., загадка: «Висит, болтается, всяк за него хватается» — в фольк. традиции имела 2 отгадки (рукомойник, полотенце), а в 1930-е гг. в гор. среде приобрела новый вариант ответа (петля в трамвае). Лаконичность загадки определяет синтаксич. строй фразы. Обычно З. строятся из простых, часто назывных или безличных, предложений, состоящих из 1—2 суждений: «Не родился, не крестился, а все дивятся, что его черти боятся» (петух). Иногда загадка представляет собой краткий рассказ о действиях или качествах предмета: «Еду, еду — следу нету, режу, режу — крови нету» (лодка на воде). Отд. группу составляют З.-вопросы: «Что шумит без ветра?» (вода). Немногочисленна группа З.-диалогов: «Черный огарыш, куда поехал? — Молчи, кручено, верчено, там же будешь!» (ухват и помело). Загадка тесно связана с др. фольк. жанрами. Напр., мн. подблюдные песни иногда полностью повторяют образы и форму З. Встречаются варианты 3., к-рые полностью или частично текстуально совпадают с пословицами (ср. пословицу: «Береза не угроза — где она стоит, там и шумит» с загадкой: «Хоть малая, хоть большая, где стоит, там и шумит»). Бытование З. в детской среде создало условия для их перехода в состав детских песенок, считалок, потешек. Особенно продуктивно проявляется загадка в сказке, где она часто выступает в качестве сюжетообразующего фактора (напр., описывается состязание в отгадывании З. претендентами на престол). Ныне репертуар З. пополняется из лит. и др. источников (детские книги, мультфильмы и др.). Пед. ценность З. проявляется в свойстве развивать наблюдательность, воображение, учить сопоставлять явления, прививать вкус к умств. работе. В то же время З. дают богатый мат-л для истории материальной культуры прошлого.
Прозвища (П.), краткие образные выражения, используемые в нар. среде для обозначения отд. лиц и целых групп. Отражают стремление выделить из общего ряда к.-л. характеризующие их признаки (этногр., ист., геогр. и др.), особенности характера, поведения, внешности и дать им эмоцион., как правило комич., оценку в виде краткой и меткой характеристики. П.— вид нар. красноречия, элемент художеств. системы Ф.: их отличает импровизационность, зависимость от настроений слушателей и индивидуальности создателя. В П. используются общефольк. стилистич. приемы и тропы (рифма, ритм, эпитет, метафора, словосложение, аллитерация, оксюморон и т. п.). Происхождение П. принято связывать с религ. представлениями и бытовыми суевериями. В России интерес к П. возник в 1830-е гг. и был связан с исслед. нар. обычаев, культуры и истории. Собиранием занимались Ф. И. Буслаев, Даль, И. П. Сахаров, И. М. Снегирев, в работах к-рых П. рассматривались преим. как отражение быта и нравов старины. В публикациях 2-й пол. 19 в., предпринятых представителями демократич. интеллигенции (П. С. Ефименко, Н. А. Иваницкий, А. Ф. Можаровский), П. показаны в контексте современности; их возникновение обусловлено социально-экон. процессами в городе и деревне. В это время появились и первые публикации урал. П. Этнограф А. Н. Зырянов разместил в «Пермском сборнике» (1859) и «Этнографическом сборнике» (1864) тексты 2 песен, содержащих П. жит. Шадринска и его окрестностей. Исслед. подобных песен занимались деятели Уральского общества любителей естествознания. Продуктивный этап в истории собирания и изучения П. на Урале в 20 в. связан с именами Бирюкова и Серебренникова. Бирюков занимался исслед. П., бытующих в рабочей среде. В рус. деревнях существовали и существуют, наряду с индивид., коллективные семейно-родовые П. Так, в пос. Рудничном Саткинского района известна семья, к-рая получила прозвище Вопросы. П., закрепляющие характерные черты целых групп населения, более распространены в общении между жит. разных деревень; появлялись как средство различения и характеристики социальных особенностей. Драматург Н. Ф. Погодин, побывавший в Бакале, приводит пример: «Шмат — это коренной, чистый тип бакальского рудокопа... прозвище свое коренные рудокопы Бакала получили от лаптей. Лапотный ошметок. Шмат». В Златоусте бытовали П.: Кузюк; Горчичник (поскольку здесь жили выходцы из Самарской губ., где выращивали горчицу; в сборнике Даля приводится прозвище самарцы-горчимники). Жит. Каслей прозвали масленцами в память о волнениях приписных крестьян (1760-е гг.), к-рые укрылись от присланных на их усмирение войск в сл. Маслянской. П.-приветы и П.-ответы распространены в общении между жит. городов и деревень. Так, на Южном Урале выходцев из Вятской губ. звали вятскими лаптями, а те в ответ называли жит. Златоуста косотурскими опорышками (за обычай носить обувь без голенищ). П. используются в анекдотах и песнях, отражающих повседневный быт с нарочитой установкой на комизм: «Покатовцы — песельники, / Зыряне-то — весельники. / Головински — рукодельницы, / Ершовские — бездельницы. / Рачилазы, пучеглазы — / То лысухинские». Подобные песни всегда имеют локальную или врем. приуроченность, выражают конкретные оценки определ. лиц и явлений, но в этих оценках находят отражение общенар. вкусы, привычки, нравств. и эстетич. нормы.
Народные песни (Н. п.), род словесно-муз. иск-ва; жанр вокальной музыки, для к-рого характерна куплетная (строфич.) муз.-поэт. форма. По социальной функции Н. п. подразделяются на обрядовые, бытовые, воен.-строевые и др.; по исполнит. составу — на сольные и хоровые, с инструм. сопровождением и без него; по содержанию — на патриотич., лирич., сатирич., шуточные и др.; по происхождению и сфере бытования — на крест., каз., песни «работных людей». Наиб. древние, ныне непродуктивные жанры — обрядовые и ист. песни. [В настоящее время от редких исполнителей в Варн., Верхнеурал. и Чесм. р-нах можно услышать ист. песни о губ. Г. С. Волконском, ген.-фельдмаршале И. Ф. Паскевиче, Петре I, Пугачеве, Ст. Разине. (Подробно об ист. песнях см. ниже.)] Позднее сформировались внеобрядовая лирич. песня, частушка (см. ниже) и др. лирич. жанры. В фольк. эксп. ЧГПУ, ЧелГУ, ЧГАКИ, КПУ (ныне Чел. колледж культуры) 1970—2005 записано большое кол-во Н. п. разных жанров: ист., обрядовых (календарных и свадебных), семейно-бытовых, социально-бытовых, воен.-бытовых, воен.-походных, а также песен духовного содержания. В основе обрядовой (свадебные песни) и внеобрядовой (вечерочные, посиделочные) лирики лежат глубокие переживания, связ. с нераздел. любовью, коварством, расставанием, бедностью, неволей (образно выраж. как заточение в «золотую клеточку»), переходом девушки-невесты и холостого парня в статус жены и мужа. Художеств. своеобразие (композиционно-тематич. особенности, образность) поэзии обрядовых и старинных протяжных песен неразрывно связано с древнейшими представлениями о единстве человека (сообщества людей) с растит. и животным миром, с земным и космич. пространством. Все Н. п. имеют деление на муж. и жен. (по полу исполнителей). Мн. муж. (воен.) песни по мере утрачивания функцион. роли (строевые, походные) переходили в разряд женских. В настоящее время носителями песенных традиций являются преим. женщины. Повсеместно в Челябинской обл. исполняются Н. п.: «Во субботу день ненастный», «Ивушка», «Из-под камушка», «Как за речкой, за Брезгой», «Катенька-Катюша», «Соловей, соловьюшка», «Ты, полынь моя», «Что за Ваня, за купец», «Что ты, пташка, приуныла?». Широко распространены частушки: обрядовые, напр., рекрутские, свадебные (плакательные, эротич.); социально-бытовые, бытовые, уличные, плясовые (под кадриль и др.); по содержанию — любовные, шуточные, сатирич., полит., воен., патриотич. Их поют «под язык», гармонь, балалайку, мандолину; используются популярные в России («Барыня», «Подгорная», «Сербияночка») и местные («Челябинская») наигрыши (подробнее о частушках см. ниже). Многонациональность населения Челябинской обл. создает условия для бытования рус.-морд., рус.-укр., рус.-нагайбакских песен, интересных сочетанием тематич., сюжетных, языковых, муз.-интонационных особенностей Ф. разных народов: «Чебыряйка» (укр. игра), «Из-за гор-горы» (укр.), «Уж ты, зимушка, зима» (рус.-морд. песня), «Из-за гор-то гор» (на морд., рус. и тат. яз.). Для мн. локальных сел. песенных традиций характерны многоголосный аккордовый и гетерофонич. склад, сочетание терций с квартами, квинтами и октавами, ладовое разнообразие. Исторически нар. песня изменялась, испытывая влияние традиций соседствующих народов, гор. культуры, полит. событий. Песенный Ф. Чел. обл. представляет собой сплав локальных традиций, сохраняющих уник. образцы нар. творчества.
Календарные песни исторически являлись составляющей календарной обрядности, связ. с явлениями природы, год. обращением солнца, с земледельч. трудом. Позднее к календарным обрядам и песням, языч. по существу, были приурочены христианские праздники. В рус. календарной поэзии сочетались магич. заклинания, христианские мотивы и труд. житейский опыт. Поэтически наиб. богаты зимний и весенний обрядовые циклы. На Рождество повсеместно было принято обходить дворы с пением тропарей (торжеств. церк. песня) в «деревенской интерпретации» и славлением («Славите, славите»), Под Новый и старый Новый год пелись колядки, величания, овсени и таусени, подблюдные и др. песни («Сею, вею, посеваю», «За двором, за двором»). На Масленицу девицы, взбираясь на снежные горы, зазывали односельчан закличкой «Ой, заря, заря»; межсемейные пиры сопровождались шуточными и игровыми песнями: «Было у тещи семеро зятьев», «В решете кума плыла», «Масленица-полизуха». Летняя обрядность была связана с праздниками Троицы, Ивана Купалы, осенняя — со сбором урожая. Ныне календарные песни не имеют широкого бытования, за исключением тех, к-рые приурочены к наиб. значит. и почитаемым праздникам — Рождеству, Новому году, Масленице, Троице; в меньшей степ.— к осенним нар. праздникам (Капустные и Кузьминские; во время коллективной засолки капусты исполняли песню «Вейся, завейся, капуста моя», на Кузьминки — «Я из горницы в горницу ходила»). Троицкие песни, как и семицкие (семик — др.-слав. обряд, связ. с культом мертвых и весенним земледельч. циклом; «семицкая неделя» — 7-я после Пасхи), записаны в небольшом кол-ве; представляют собой задушевные лирич. и игровые муз.-поэт. произв.: «Как на етой, на долинке», «Кумушки-то шьют (пьют)», «Стой, роща моя», «Кума к куме приходила», «Во поле березонька стояла» (переделка с шуточным припевом). Свойств. весенне-летнему периоду хороводные песни почти исчезли из бытования. Известно, что в советский период во время традиционных выходов в лес на Троицу, приема гостей, гуляний исполнялись популярные авторские и нар. лирич. и патриотич. песни.
Свадебные песни часто используются в совр. свадебных церемониях на селе и в городе. Юж.-урал. свадьба, имеющая юж.-рус. и ср.-рус. черты, включает плачи, причеты, протяжные, величальные и шуточные песни. Единично бытуют песни сватовства, сговора и рукобития. Каждому этапу (действию) соответствуют особые предсвадебные и свадебные песни, к-рые отражают переживания невесты и ее родных: «Разливалась вода вешняя», «По лугам-то, лугам зелененьким», «Недолго веночку на стене висеть», «Отдаем подруженьку», «Сборы вы, сборы» (девичник, подготовка приданого); «Рябина, рябинушка», «Дорогая наша гостьюшка-душа», «Выпьем по рюмочке», «Как у дубу, дубу рослого», «На заре, на зореньке» (утро свадебного дня, прощание с родным домом, родителями); «Тужит, плачет девушка», «Уж ты, Волга-река», «Растопись-ка ты, баненька», «Подойди-ка, родима маменька» (баня, расплетание косы); «И да что стучит да во тереме», «Да не верба к земле клонится» (благословение родителями невесты); «Не было ветров — понавеяли», «У ворот, у воротичек» (встреча женихова поезда); «Во лужьях было, во лужочках» (встреча и величание свах); «А кто у нас холост», «Хороша наша Татьяна», «Кто у нас хороший», «На горе-то виноград цветет», «Ой солнышко» (величание жениха и невесты»); «Веретенушко», «Вьюн над водой», «Я не знала, не ведала» (увод невесты из родит. дома). На свадебном гулянье звучали протяжные, застольные, корильные, величальные и плясовые песни и частушки («Полно, полно вам, ребята», «Ой столики мои», «Молодка»).
Внеобрядовая лирика. На вечерках, посиделках, во время семейных и календарных праздников исполнялись игровые, шуточные и плясовые песни (часто под аккомпанемент гармошки, балалайки и предметов домашнего обихода — горшков, ложек, рубелей, катков, стир. досок, печных заслонок): «Вишневочка», «Как вечор моя милая», «Раз послал мне барин чаю», «Семка-рыжий», «Сидит Дрема», «У нашего барина», «Ходила-гуляла Маша во лужках», «Чем я мужу не жена»; общерос. «Во кузнице», «Во лузях», «Выйду на реченьку», «Располным-полна моя коробушка», «Уж вы сени, мои сени» и др. В каз. и заводской среде были популярны плясовые песни «скоморошины». Известны 2 их типа (различные по гармонич. и мелодич. строю): «камаринская» (распростр. по всей России) и «небывальщина» (распространен локально; отличаются сочетанием параллельных мажора и минора, поступенной мелодией, построенной на 2 оборотах, заканчивающихся тоникой в обоих ладах поочередно). Оба типа идентичны по содержанию, насыщены нелепыми и фантастич. образами и ситуациями («курочка бычка принесла», «поросеночек яичко снес», «на печи петух объяснился, сквородник нарумянился», «Акулина за печкой шла, пястей пирогов несла, еще курочку жареную, требушинку перепаренную»). Записанная в Еткульском районе скоморошина «Стаканчики медненькие» интересна насыщенностью ист. топонимами и прозвищами. Во мн. насел. пунктах поют т. н. соберухи (соединение разных песен, порой абсурдное в жанровом и содержат. отношении); в них сочетаются (в виде повествования и диалогов) куплеты протяжных песен, плясовые и шуточные припевки, напр.: «Из-за острова на стрежень» + «Чайничек с крышечкой» + «Девушки, где вы?» с поочередным повторением; «Эй вы луга» + «Пойте, красавицы» (Пласт. и Варн. р-ны). С 19 в. под влиянием гор. культуры в среду каз-ва, крестьянства и заводского населения проникали песни романсового типа. Для них характерны социально-бытовое содержание, драматичность сюжета и, как правило, трагич. развязка. Тексты большинства таких песен имеют лит. происхождение или созданы по мотивам авторской поэзии: «Скрылось солнышко из глаз» (Бред., Варн., Еткул., Уйский р-ны); «Во ненастную погоду», «Во Сибири я родился», «Далеко в стране иркутской», «На серебряной реке (волне)», «Ой, там на горе», «По дороге зимней, скучной», «Скиньте, сбросьте с меня кандалы», «Соловей кукушку уговаривал», «Течет речка по песку», «Хочу, тятенька, жениться», «Что затуманилась, зоренька ясная» (в большинстве районов области). По муз.-исполнит. характеристике они принадлежат к проголосным (протяжным) песням с характерным для старинной крест. песни многоголосным распевом, свойств. и локальным юж.-урал. традициям. Материнская поэзия осн. на домостроевских сюжетах; представлена колыбельными, в к-рых часто призывают зверушек убаюкать младенца («Зыбаю-позыбаю», «Байки-побайки», «Ищу баю»); потешками, прибаутками («Сорока»).
Песни духовного содержания. Несмотря на более чем 70-летний период гос. политики воинствующего атеизма, в народе, в т. ч. в Челябинской обл., широко бытуют духовные стихи, представляющие собой вольный пересказ (для домашнего исполнения) евангельских и библейских сюжетов; обычно они посв. христианским праздникам, деяниям святых: «В пятницу святую», «Всехвальная» (рождественский тропарь), «Выходит Иисус Христос с учениками из храма», «Житейское море», «За горами высокими», «Зачем, братья, собралися», «На всех солнце светит», «Поминайте меня, братья», «Смерть лютая перед дверями», «Сорок дней душа ходила», «Спит скопа, дремлет злоба», «Эта ночь святая». Эти произв. отличаются назидательностью и нар.-филос. характером содержания. Исполняются и в похоронном обряде. В местных традициях (Еткул., Окт., Троицкий р-ны) зафиксированы духовные песни (стихи) биографич. содержания — о прозорливой чудиновской Дуняше [Евдокии Тихоновне Маханьковой (1870—1948), к-рая жила при церкви с. Чудиново; испытав нелегкую судьбу скиталицы и отшельницы, «посвятила свою жизнь Богу», помогала людям в горе и безысходности, чем прославилась по всей округе и далеко за ее пределами]. Духовные стихи, именуемые в народе «жизненными песнями», передаются устным и письм. способами.
Военные (солдатские и казачьи) песни призваны поддерживать боевой дух, патриотич. чувства («За Уралом, за рекой», «Из-за лесу, лесу темного», «Ой, сторона ли ты, моя сторонушка», «Поехал казак на чужбину далеко», «Прослужил казак три года», «Слобода, слободушка», «Течет речка по песочку»). Особо популярными остаются строевые песни, доступные для массового пения благодаря четкому ритму, простоте гармонич. строения и звуковедения; повсеместно распространены песни: «Едут казаки, едут, маршируют», «Изза леса, из-за копия мечей», «На горе-то калина», «Уж вы гости мои, гости». Во мн. ист., воен. песнях, передающих любовные переживания или переживания близких людей за судьбу служилого, тоску по родным местам, чрезвычайно сильно лирич. начало: «Поехал казак на сером коне» (Варн., Еткул., Окт., Увел. р-ны); «Ой забелели снежки», «Как по синему по морю» (Варн., Чесм. р-ны); «Уж вы горы мои», «Как во поле было поле», «Из-за гор-то, гор» (повсеместно). В 20 в. вошла в практику переделка сов. массовых и нар. традиционных песен воен. и бытовой тематики. В годы Великой Отечественной войны популярностью пользовалась нар. песня «Кисет».
Песни оренбургского казачества. Песни, сопровождавшие казаков в воен. походах и мирной жизни, по жанровому составу включают: былинные, ист., лироэпич., баллады (эпич. Ф.), протяжные (проголосные), быстрые (частые); по тематике и функцион. назначению: ист., воен.-походные, воен.-бытовые, лирич., плясовые, уч.-боевые; по способу возникновения сюжетов и содержанию: заимств., привнес. [первооснова песенного репертуара оренб. каз-ва, складывавшаяся с формированием ОКБ, куда зачислялись исетские (см. Исетское казачество), уфим., самарские, закамские, яицкие, малорос. казаки, «из Сибирских городов дворянские и казачьи дети, беглые холопы, отставные солдаты» и др., а также во время совместных воен. походов казаков ОКБ и др. каз. войск, в частности Донского] и слож. в ОКБ. Т. о., песенный репертуар оренб. казаков охватывает широкий ист. диапазон — внутр. и внеш. воен.-полит. события с 15 в.— времени формирования первых каз. общин. К раннему пласту относятся эпич. песни и баллады, отражающие следы древнего мифологич. мировоззрения. В них используются образы былинных богатырей — Ильи Муромца, Добрыни Никитича, к-рые переосмысливаются как герои-казаки, выполняющие свящ. долг по охране границ «Святой Руси». Враж. сила предстает в образах Змея-Тугарина, кочевников, неверных царей и «басурманов»: «Посидите, мои гости, побеседуйте» (просьба Добрыни о благословлении «родимой маменьки Афимьи Александровны ехать во чисто поле богатырскую силу померять»), «Из-за гор-то, гор высоких» (обращение «добра молодца» к «братцам-приятелям» на степной Тургай-реке) — обе песни зафиксированы в ст-це Магнитной. Повествование ведется образно-иносказат. яз. с употреблением эпитетов, метафор, олицетворений, уменьшит. -ласкат. обращений («сизый орел», «сыра земля», «молодой-то душа-генералушка», «сине морюшко», «белый лебедушко»): «Как летал-то летал» (о сизом орле, который выводит детей и распускает их по чужим сторонам; записано на территории Еткульского района), «Генералушку сшибло парусом в море» (о спасении матросами генерала; записано в ст-це Магнитной). В самых старинных песнях есть упоминание о Доне, Украине, Киеве, рр. Яик и Волга, символизирующих дух каз. вольницы. По воспоминаниям М. Д. Голубых (кн. «Казачья деревня»), распевая эти песни, казаки часто плакали. Обычно начинал запевала, затем вступал муж. хор, к к-рому мог присоединить свой голос любой желающий казак. Звучание было величавым: многоголосность фактуры ограничивалась редким вкраплением терцово-квинтового двухголосья; хор звучал в осн. в унисон с широкими многослоговыми распевами. Древние сюжеты часто адаптировались к местным условиям; так, в варианте песни «Как за батюшкой, за Яикушкой» (о татарине, к-рый приводит к своей рус. жене полоняночку) вместо татар выступают «злы киргизушки» (киргиз-кайсаки). Среди заимств. и привнес. встречаются песни: посв. воен. действиям на Азовском м. («Взятие Азова»); похождениям Разина и его сына («Что не царский воевода, не с товарами купец» — записана на территории Еткул. р-на; «Сынок Разина в Астрахани», «Как по матушке по Волге»); исходу донских казаков с атаманом И. Некрасовым на Кубань, а затем в Турцию («Некрасовцы», «Славный Тихий Дон» — терр. Еткул., Чесм., Верхнеурал. р-нов); рус.-шведским войнам («Было дело под Полтавой» — записана на территории Еткул. р-на; «Краснощеков на допросе» — о первом атамане донских казаков И. М. Краснощекове, плен. врагами и увез. в «землю шведскую»; его не сломили пытки, на вопрос «шведского князя» он отвечает: «Кабы была при мне шашка вострая, / Срубил бы я тебе буйну голову»); Семилетней войне («Во Пруции стояли», где описаны неудачное сражение и перешит. действия ген. С. Ф. Апраксина, сочтенные «изменой»: «Изменил нам вор-собака / Авпраксентий — князь-сударь. /... Продал русский, продал воин, / Продал силушку в тоску, За три бочки за песку»). Участвуя в воен. кампаниях, оренб. казаки сложили собств. песни: «Грянем грудью на неверных», «В Туркестане мы стояли» (о воен. экспедициях в степь, ср.-азиат. походах; зафиксир. на территории Варн., Еткул., Чесм. р-нов); «Что двенадцатого года» (об Отечественной войне 1812); «Мимо садику зеленого» (записана на территории Еткульского района), «Поле чистое, турецкое» (вариант «Уж ты поле мое чистое» записан в ст-це Магнитной) — о рус.-тур. войнах 19 в.; «Ой да вспомним, братцы» (о подавлении восстания 1831 в Польше), «Сине море зашумело» (о Крымской кампании), «Недаром помнятся походы» (о 1-й мир. войне) и др. Мн. песни складывались в ОКВ на основе старых каз., солдатских и крест. муз.-поэт. произв.; в них интерпретировались события далекого прошлого, при этом допускались искажения фактов, контаминации неск. сюжетов в одном тексте. В соответствии с нар. эстетикой образы ист. личностей (Кутузов, Пугачев, Разин, Суворов; атаманы Некрасов, М. И. Платов; ген. И. В. Падуров, Паскевич, В. А. Перовский) приобретали в каз. песнях романтич. черты самоотверж. воина. Особой симпатией у казаков пользовался имп. Александр Г, в песнях его наз. «атаманушкой», передаются его человечность в общении с близкими (с женой — «молодой атаманшей», племянницей), неподдельная печаль казаков от известия о кончине императора («Смерть Александра Первого», «Как поехал царь наш Александр»). В песнях нашло отражение отношение казаков к гос. реформам, ограничивавшим их самостоятельность. Так, в песне «На заре было, на восходике» (записана на территории Брединского района) противопоставляются фигуры защитника каз. вольницы атамана Е. И. Павлова и губ. Волконского (имя Павлова не названо, фам. Волконского звучит как «Волхонский»), интерпретируется сюжет о мятеже казаков против введения положения об Урал. каз. войске (вероятно, 1803). В напевах протяжных ист. песен сочетаются слоговая (без распева слогов) и внутрислоговая (с распевом слогов) мелодика (термины Е. В. Гиппиуса). Стих обычно имеет ту же структуру, что и напев; в нек-рых вариантах, где мелодия является ведущей, происходит трансформация поэт. строк, образуются цезуриров. муз.-стиховые периоды. Внутрислоговой тип распева допускает игру гласных и огласовки согласных звуков, за счет чего песня приобретает особую муз.-поэт. орнаментику. Так, распев песни «Па заре было, на восходике» представляет собой след. транскрипцию: «На заре было да на во... сходике, / Было у каза(эая)чен(и)ки(е), // Было (я) со... сол(о)нца кра..., эх, / Солнца красныго». Многоголосие ограничивается в осн. 2-3 голосами интервально-аккордового склада в синхронном движении и чередовании параллельных терций, кварт, квинт и октав. Самостоятельность партий проявляется в 2-3 слоговых распевах на фоне выдерж. ниж. или верх. звука. Запев исполняется в свободном темпоритме, мелодекламационной артикуляции. Ансамблевое пение звучит более равномерно. В ладовом отношении ист. песни достаточно постоянны, исполняются в натур. миноре и мажоре. Допускаются отклонения и модуляции в параллельные и одноим. тональности; при этом в мелодии появляются хроматизмы. В воен.-походных и воен.-бытовых песнях большее внимание уделяется удальству «лихих усачей», их переживаниям по поводу расставания с домом, семьей и даже соседями: «Поехал казак на чужбину далеко» (зафиксирована на территории Окт.района), «Ты развейся, серенький дубочек» (Еткульский район). Передаются раздумья казака перед смертью, его просьба к верному другу-коню «передать привет отцу, матери родной» («Под ракитою зеленой» — терр. Пластовского района, «Вы туманушки» — Еткул. р-н), переживания из-за неверности жены («Один из казаков наездник лихой», «Ехали казаки со службы домой», «Живы ли родители», «Конь мой верный, конь ретивый» — Варн., Еткул., Уйский р-ны). В песне «Как за реченькой» (Еткульский район) образно описывается нелегкая доля казака, готовность к самопожертвованию («Пашенька распахана казачьими саблями, / Засеяна казачьими головами»). Используются образы природы («зеленая ракита», «рябина» и т. д.), в частности, птиц — предвестников гибели воина («орел сизокрылый», «ворон»). Проголосные воен.-походные и воен.-бытовые песни сохраняют художеств. особенности традиционной протяжной крест. песни раннего стилевого слоя («Слобода-слободушка», «Сторона ль ты моя, сторонушка» — Варн., Еткул., Уйский, Чебаркул. р-ны). К более позднему пласту относятся строевые (маршевые) и инструм.-вокальные произв. («Из-за рощицы зеленой» — Варн. р-н, «Едут казаки, едут, маршируют» — Еткул. р-н, «Из-за леса копия мечей» — в большинстве районов Чел. обл.). В их ритмич. основе — пеший марш, конский шаг, моторика движений и частота дыхания воина. Мелодия легко поддается гармонизации, распевается в 2-, 3-голосном разложении. Силлабич. и силлабо-тонич. ритм стиха создает четкую тактовую организацию напевов. Сольный зачин песен подхватывается муж. хором или ансамблем. В отличие от исчезающего жанра ист. песен маршевые песни продолжают бытовать, разучиваются молодежными и детскими фольк. коллективами. Популярностью пользовались песни и куплеты, приуроч. к воен.-полевым учениям, рукопашному бою, пляске (скоморошина «Уж и где это видано» — Уйский р-н, частушки «Хулиган я, хулиган, / Хулиган молоденький, / У меня, у хулигана, / На Урале Родина»), распростран. в России вокально-танц. припевки под гармонь, балалайку, шумовые инструменты («У цыганки кудри вьются» — Окт. р-н; «Уж вы сени», «Камаринская» — повсеместно). В силу неоднородности этнич. и социального состава населения войсковой терр. песенной традиции ОКВ свойственна многовариантность. Одну и ту же песню в разных станицах и поселках могли распевать по-своему, с характерными местными интонациями, мелодич. и темпоритмовым складом, ограничивая и расширяя сюжетные мотивы. Так, известно множество вариантов песни «Течет речка по песочку (по песку)» (сюжетные мотивы: смерть казака, солдата, заключенного; смена «холостой» жизни на «женатую» — с символич. переходом служилых людей через мост, речку, песок). Часто в одном произв. исполнители сочетали рус.-укр., рус.-морд., рус.-нагайбакские куплеты («Ты орел мой сизокрылый» — Чебаркул. р-н). В 20 в., с разрушением патриарх. устоев, традиционного каз. быта, усилением влияния гор. культуры, эпич. начало в песенном творчестве уступало место лирич. Утрата воен. функций привела к оскудению традиционного репертуара. Появлялись песни нового типа — канты, романсы, тюремные, бродяжьи, сиротские, единичные в оренб. репертуаре песни рев. протеста. Каз. песни, принадлежавшие к муж. песенной традиции, со временем вошли в репертуар смешанных и жен. аутентичных коллективов. Осн. публикации песен оренб. казаков подготовили: А. И. Мякутин (1904—10), Ф. Н. Баранов (1913), Н. С. Киреевский (1929), А. Бардин (1938), В. Е. Гусев (1957), И. С. Зайцев (1969), Лазарев и А. В. Глинкин (1996, 1999), В. М. Щуров (1991), Глинкин и Т. Валиахметова (2003), Серов (2003, 2006), В. Л. Хоменко (1980, 1983), Л. Г. Ованесян (2006). Поиском, сохранением и восстановлением песен оренб. каз-ва занимаются студенты и преподаватели ЧелГУ, ЧГПУ, ЧГАКИ, Чел. колледжа культуры, МОУ СОШ № 22, 59 (Челябинск) и др. (См. также Оренбургское казачье войско: войсковые обряды и традиции, разд. «Войсковые песни оренбургских казаков».)
Исторические песни (И. п.), жанр Ф.; лироэпич. произв. рус. народа, в к-рых гл. объектами изображения являются ист. события и лица, представл. в соответствии с особенностями нар. сознания и мировоззрения. И. п. известны с 13 в.— со времени, когда Русь находилась под властью великих монгольских ханов, а затем ханов Золотой Орды («Песня о Щелкане» и др.). Расцвет этого жанра пришелся на 16— 17 вв.: первый крупный цикл И. п. рисует события 2-й пол. 16 в. («Взятие Казани», «Гнев Грозного на сына», «Кострюк» и др.); тема защиты Родины преобладает в И. п. 1-й пол. 17 в.; многочисл. песни рисуют эпизоды Крест. войны 1670—71 под предводительством С. Разина. В И. п. 17—18 вв. нашли отклик события Сев. войны, стрелецкий бунт, Булавинское (1707—09) и Пугачевское восстания; в ряде песен изображен Петр I. Крупный цикл патриотич. И. п. посвящен Отечественной войне 1812. С нач. 18 в. осн. создателями и хранителями И. п. становятся служилые люди; наметились кризис и разрушение жанра. На Урале жанр И. п. получил развитие в 17 в., в период активного заселения края русскими, принесшими на новые земли свой фольк. репертуар. Благодаря разнообразию состава переселенцев (по геогр. и сословному признакам) на Урале оказались представлены фактически все типы И. п.: крест. и посадского происхождения, характерные для Центр. России и районов Рус. Севера; каз. И. п. (имевшие распространение на Ю.). Древнейшая из зафиксир. на Урале И. п.— «Щелкан Дудентьевич» (14 в.),— очевидно, попала сюда с 1-й волной переселенцев. Первонач. репертуар И. п. на Урале (2-я пол. 16 — 17 вв.) формировался под влиянием 2 факторов: миграции крестьян, принесших И. п. об Иване Грозном и Смутном времени («Взятье Казанского царства», «Гришка Расстрига»,« Мамстрюк Темрюкович »,« Михайла Скопин»); пребывания на Урале дружин Ермака, принесших И. п. о «разбойных походах» («Ермак в казачьем кругу», «Казаки убивают царского посла», «Разбойный поход на Волгу»), В 1-й трети 17 в. на Урале появились И. п. местного происхождения, гл. обр. зародившиеся в среде каз-ва. Одной из первых была сложена уник. песня «Ермак взял Сибирь» — единств. подробное лиро-эпич. повествование о завоевании Сибирского ханства. Первонач. в крест. среде на Урале бытовал старый репертуар; по мере перехода крестьянства в разряд работных людей среди них получили распространение жанры несказочной прозы (легенды, предания, сказы). В дальнейшем И. п. на Урале формировалась как преим. каз.: именно каз. среда с ее традиционным жизн. укладом сохраняла традицию фиксировать происходящие события в И. п. Особенностями каз. И. п., возникших на Урале, являются, во-первых, их контаминационный характер [к началу хорошо известной песни «пристыковывается» местный материал («Ермак взял Сибирь», «Как за реченькой за Утвой»)]; во-вторых, заметное влияние в ранних песнях («Как доселева про Киян-море не слыхано») новгородской былинной традиции (среди первых рус. поселенцев на Урале были новгородские ушкуйники, потомки к-рых сохранили в своем репертуаре новгородский эпос, созвучный своим свободолюбивым духом менталитету каз-ва). Из ист. событий 17 в. в урал. И. п. нашли отражение нек-рые события, не имевшие прямого отношения к жизни Урала (известия о них, очевидно, были принесены новыми переселенцами и бежавшими на Урал участниками разинского восстания): взятие Азова, гибель кн. Пожарского («Под Канатопом под городом»), Крест. война под предводительством Разина («Как по морю, морю синему», «Ой, да пролейка, пролей сильный дождичек», «Стенька Разин»). И. п. 18 в., возникшие на Урале, в подавляющем большинстве напрямую связаны с событиями, участниками к-рых были урал. и оренб. казаки: походы в киргиз-кайсацкие степи («Пыль клубится»), Прусский поход («Грянем грудью на неверных»), Семилетняя война («На заре то было»), пугачевское восстание («Начало восстания на Яике», «Нет больше народного заступника», «Пугачев кручинится», «Солдата не пускают в Оренбург»), Для песен о Крест. войне характерна идеализация образа Пугачева как «царя-избавителя». Урал. И. п. 19 в. рассказывают в осн. о воен. кампаниях, в к-рых участвовали каз. формирования: об Отечественной войне 1812 («Как с двенадцатого года»), о Крымской войне («Сине море зашумело»), рус.-тур. войнах («Вдоль по линии Урала», «Поле чистое турецкое»). Особое место среди И. п. 19 в. занимает цикл, рассказывающий о волнениях урал. казаков (1804), связ. с введением «Положения об Уральском казачьем войске», ограничивавшем его самостоятельность («Жалоба казаков наследнику», «Князь Волконский допрашивает казака», «Отказ казаков от подписки»). В настоящее время И. п. исчезли из активного фольк. репертуара Урала; исполняются только нар. хорами. Тексты бытовавших на Урале И. п. опубл. в сб-ках: «Песни уральских казаков» (С.-Петербург, 1890), «Урал в его живом слове» (Свердловск, 1953), «Устные народные песни Южного Урала» (Челябинск, 1957), «Уральские народные песни» (Челябинск, 1969).
Частушки (Ч.), жанр муз.-поэт. нар. творчества, находящийся в стадии бытования и развития; короткие песенки шуточного (иногда сатирич.) содержания, исполняемые в быстром («частом») темпе (отсюда назв.). Ч. генетически связаны с традиционными (преим. частыми) песнями; оформились в самостоят. жанр в последней трети 19 в. На Южном Урале, как и в России в целом, первые записи Ч. были сделаны в 19 в. Отд. сведения о зарождении и распространении Ч. на Южном Урале содержатся в трудах Бирюкова: в сб. «Дореволюционный фольклор на Урале» они систематизированы по тематич. признаку; ряд текстов имеет юж.-урал. происхождение, о чем свидетельствуют упоминания располож. в регионе геогр. объектов. Науч. ценность представляет свод текстов «Народное творчество Южного Урала» (составитель Зайцев), где предпринята первая попытка обобщить юж.-урал. фольк. мат-л (Ч. в этом сборнике отводится небольшое место: опубл. всего 16 текстов). В 20 в. запись Ч. производилась в ходе фольк. эксп. Гусев уделяет им значит. внимание в ст. «Изучение фольклора на Южном Урале в 1948—1949 гг.», «К изучению народного творчества Южного Урала». Наиб. системное изучение урал. Ч. осуществлено проф. Лазаревым («Рабочий фольклор Урала», «Развитие частушки на Урале», «Современное состояние фольклора Челябинской области»). В результате тщательного анализа фольк. мат-ла, архивных документов, сравнения деревенских и заводских Ч. проф. Лазарев пришел к выводу, что «частушка возникла в местах, где встретились и пришли в соприкосновение две в известном смысле противоположные культуры — традиционный крестьянский фольклор и литературная поэзия. Такими местами были и небольшие уездные города, и пригороды крупных городов, и бойкие села на больших дорогах, и районы постройки железных дорог». Ныне на территории Челябинской обл. записи текстов производятся как в сел. местности, так и в городах. Нек-рые бытующие сегодня Ч. представляют собой классич. образцы довольно раннего происхождения, зафиксир. еще в первых сборниках произв. этого жанра. Экспромтный характер Ч. способствует их широкому распространению. Так, мн. Ч., записанные в Челябинской обл., имеют общерус. хождение. Популярными, к примеру, являются Ч. с зачинами «Мене милый изменил...», «С неба звездочка упала...», «Мой миленок...». При этом варианты чрезвычайно разнообразны по сюжету, эмоцион. содержанию. Локальные особенности бытования Ч. обнаруживаются в отборе произв. Так, в Челябинской обл. практически не фиксируются «Страдания» и «Яблочко». Самый большой пласт в архивах юж.-урал. фольклористов составляют лирич. Ч.; они передают чувства грусти, тоски, горя. Поводы, вызывающие эти переживания, различны: несчастная, безответная любовь, непонимание со стороны близких, разлука, неудача, смерть, нар. бедствия: «Мамонька, мамашенька, / Я у вас монашенька. / Бог мне счастья не дает, / Никто замуж не берет. / Неужели пуля-дура / Мово милого убьет? / Его русые кудряшки / По фронту разнесет». Популярен в Ч. мотив сиротства: сиротой чувствует себя не только девушка, лишившаяся родителей, но и та, у которой «нет миленочка». Ч. откликаются и на ист. события. При этом Ч. о Гражд. войне, коллективизации постепенно уходят из нар. памяти (в записях юж.-урал. фольклористов текстов этой тематики немн.), в то время как Ч. о Вел. Отеч. войне активно исполняются во многих районах Челябинской обл. Для поэт. строя Ч. характерна 4-строчная строфа. Юмористич. (сатирич.) эффект достигается гиперболизир. несуразностью, алогичностью, порой парадоксальностью ситуаций бытового характера («Мы с миленочком сидели, / Насмешили весь народ: / Целоваться не умели, / Зацепили рот за рот. / Мы с миленочком сидели, / Он молчит, и я молчу. / Я насмелилась, сказала: / “До свиданья, спать хочу!”»). В репертуаре местных исполнителей нередко встречаются нескладухи, а также небылицы: «На челябинском вокзале / Труп без головы нашли. / Пока голову искали, / Ноги встали да ушли». Регион. специфика ярко проявляется в создании художеств. образов. Юж.-урал. частушечники часто используют в текстах обращения к горам, рекам и др.: «Из-за вас, Уральски горы, / Город Котлас не видать. / Из-за вас, красивый мальчик, / Мне приходится страдать». Сочетания типа «круты горы, круты горы, горы с перекатами» становятся формулами, превращаются в зачин Ч. Во мн. Ч. фигурируют в качестве обращений, сравнений, самостоят. образов объекты растит. мира; в текстах, записанных на Южном Урале, это обычно береза, вишня, ель, осина, сирень, тополь, черемуха. Разнообразие тематики, злободневность Ч. (стремление откликнуться на каждое событие, изменение в общест., материальной и культ. жизни) обусловили богатство лексич. состава произв. этого жанра: используется бытовая, деловая, поэт. лексика; наряду с общеупотребит. встречаются профессионализмы, диалектизмы, просторечные слова и даже жаргонизмы. В нек-рых случаях сочетание разнородных лексич. средств способствует созданию особого комич. эффекта («У мово у милого / Голова из трех частей: / Карбюратор, вентилятор / И коробка скоростей»). Исполнители Ч. постоянно импровизируют, как бы адаптируя текст к особенностям и интересам той или иной аудитории. Конкретизировать содержание позволяют, в частности, топонимы, используемые в Ч.; они «привязывают» текст к определ. местности. Так, в Чел., напр., звучит: «По Челябинску пройду — / Сосенки да веточки. / А челябински ребята / Ниже табуреточки»; в пос. Смолино — «...а смолянские ребята...» и т. д. Почти в каждой местности бытуют свои напевы, для к-рых создается вариант частушки, что ведет к росту кол-ва частушечных циклов — «спевов», «серий». Напевы, а вслед за ними и циклы Ч. получают особые назв., напр., «Подгорная», «Уличная», «Ходовые», «Цыганочка» и т. д. Характерное для Южного Урала соприкосновение, взаимопроникновение Ф. разных народов по-своему отражается и в Ч. В Челябинской обл. не только встречаются Ч. рус., укр., морд., башк., но и создаются двуязычные (билингвистич.) тексты, напр. рус.-башк. («Меня милый не берет, / Говорит, перина ёк. / Перина ёк, а койка бар, / Будешь спать, как комиссар»),
Горнозаводский фольклор, совокупность произв. устного нар. творчества, созданных урал. рабочими и повествующих об их жизни и труде. Урал. горнозаводское население пополнялось выходцами из различных регионов России (Казанской, Нижегородской, Орловской, Пензенской, Рязанской, Смоленской, Тамбовской и др. губ.), что во мн. определило характер местного Ф.: в процессе активного взаимодействия разных регион. традиций постепенно складывался самобытный, неповторимый Ф. Урала, тесно связ. с условиями труда и жизни горнозаводского населения. Содержанием фольк. произв. на Урале впервые стало описание пр-ва, труд. деят-сти рабочих. Собиратели и исслед. рабочего Ф. Урала (Бажов, Бирюков, В. В. Блажес, И. А. Голованов, В. П. Кругляшова, Лазарев и др.) отмечают неразрывные связи между Ф. рабочих и их производств. бытом, что проявляется в использовании профес. терминологии, элементов рабочего острословия, в поэтизации труд. навыков, в создании образов идеальных рабочих в Ф. различных профес. групп. Устные рассказы, предания воссоздают картины «старой жизни»: труда на горных выработках и заводах, сплава на барках и баржах (с продукцией заводов), взаимоотношений с заводчиками и управляющими. Многочисл. пословицы и поговорки отразили тяжелую жизнь горнозаводских рабочих: на заводе — «дуй, куй, колоти, в кузнице мети, по воду беги»; дома — «медная посуда — крест да пуговица, а пища — хлеб, хрен да луковица». Песни, предания, сказки горнозаводских рабочих имеют не только художеств. ценность, но и большое познават. значение. Так, в сказке «Кузнец и черт», широко распростран. в дорев. рабочей среде, образно описаны реальные условия труда при кричном переделе: в кричне «ночь черна от пыли да сажи»; «сто горнов горят, четыреста молотов стучат»; «как начнет кузнец робить в кричне, наломает себе бока за 14 часов, постоит у огня да и вымажется весь в черну сажу, прямо на черта похож станет». Гл. героем всех произв. является рабочий; в Ф. отражены его оценки, взгляды, потребности и интересы. В соответствии с осн. сферами горнозаводского труда (рудничное дело; пр-во металла и металлоизделий; углежжение; сплавные работы) можно выделить 4 осн. типа урал. рабочих — 4 типа носителей особых профес. знаний и профес. культуры. Первый тип — рудничный рабочий. [О тяжести горняцкого труда Бирюков писал: «Люди уходили утром и не были уверены, что к вечеру вернутся домой. Помимо опасности обвалов рабочие страдали от рудничных газов, особенно в медных шахтах. Ко всему этому добавлялось зверски-грубое обращение с рабочими со стороны владельцев и их главных приставников — смотрителей и управителей». В профес. среде бытовали пословицы: «Кому тюрьма, а шахтерам горница»; «В забой пойдешь — под бой попадешь»; «Шмаков не побьет, так шпур добьет». В дорев. песнях содержатся определения работ на руднике: «горно-каторжные работы», «каторжная работа»; в разных текстах — устойчивое утверждение: «Вы во шахтах не бывали, нужды с горем не видали». Образ горнорабочего создается метафорически: «Шахтер — холод, шахтер — голод, нет ни хлеба, ни воды»; «Сам он ходит со свечами, а смерть носит за плечами. Эх, нет на свете тяжелей, как работа в шахте, ей». Точность эпитетов характерна и для профес. лексики: «душная шахта» (шахта, содержащая вредные газы); «мокрый забой» (подтопл. подземными водами).] Второй тип — заводской рабочий, металлург. [«Огневая» работа требовала огромного напряжения физ. сил, выполнялась в условиях трудно переносимых человеком темп-р. Кричному мастеру и подмастерью приходилось всю смену ворочать многопудовыми железными крицами. По замечанию Бажова, «этим словом (кричный рабочий) не только определялась профессия, но и атлетическое сложение и большая физическая сила». В большинстве рассказов и преданий о металлургах отражается характерный для урал. рабочих культ физ. силы: «Был силач такой, Паля Лебедев... Он под доменной печью робил, на молоте обжимал куски каленые. Сильный и ловкий на работе был. Прикатят ему кусок из сварочной печи. Вот он его с боку на бок ворочает. Если тачка не успеет подкатить к наковальне, он берет клещи и бросает его к самым валам. А в куске пудов пять, не меньше. Вот какая масса. Тачки с железом таскает — успевай ноги убирай». Упоминание о работе на металлург. пр-ве является обязат. в повествованиях о силачах: «Был у нас на Шайтанском заводе кричный мастер Пономарев Яков Потапович. Силенка была все-таки у него. Ну и робил он ломовую работу»; «Костя Бирюзовский был силач, великан выше двух метров. Он на заводе работал»; «Слышал я об одном силаче. Работал он в прокатном цеху»; «О Кипре Копылове: Лом на полочку забросил. Трое не могли этот лом снять. А Кипра один проще простого лом снял. Такой-то он богатырь был. Он у Демидова робил на заводе». Сила и удаль кричного рабочего обычно сочетаются с его обостр. чувством справедливости. Так, в устном рассказе, записанном в Верх-Нейвинском (Свердловская обл.), говорится о заводском рабочем Пузанове, который «робил в кричне» и не стерпел издевательств управляющего Зотова. Рассказчик замечает: «Сильный был парень, ударил крепко...» (Г. Ф. Зотов, гл. управляющий Верх-Исетскими железоделат. заводами, с весны 1823 управляющий заводами Кыштымского горного округа, был известен жестокостью к рабочим).] Третий тип — углежог, куренной рабочий. [О «курене проклятом» часто упоминается в заводских песнях и частушках, о курене вспоминают как о «худой долюшке»: «Спородила мамонька / Во чистом во полюшке, / Наделила мамонька / Самой худой долюшкой, / Самой худой долюшкой / Да куренною работушкой». Обобщ. характер углежога складывается из устных рассказов рабочих: «Мастера своего дела были... Вот был Шумилов Ваня... углежог хороший был... Уголь выжгет так выжгет, и головней нету. Самолучший уголек». Подчеркивается опасность этого труда: «От отца слышал, что люди сгорали в кучатах»; «Иногда дрова внутри кучонка из-за недосмотра прогорали, и человек, ходивший поверху, да еще с тяжелой трамбовкой, проваливался в кучонок»; «Были случаи, когда люди угорали. Лягут полежать на кучонок, он теплый, хорошо лежать. Задремлет кто-нибудь, ну и угорит. Отваживаться приходилось». Изнуряющий труд углежога требовал снятия физ. и психол. напряжения, поэтому так велика роль юмора. Фольклористами записаны устные рассказы, анекдоты, обыгрывающие непонимание непосвященными профес. арго («подкормить кучонка», «поймать соболя» и др.).] Четвертый тип — сплавщик, караванный рабочий. [О тяжести труда сплавщиков можно судить по устным рассказам: «Когда плыли-то, если погода ветреная да вода мала, так нарабатывались. Весной плыли, шубу с собой брали, на воде сыро... Вся караванная прислуга ехала на казенке — косные, съемщики, сам караванный. На казенке теплые комнаты строили, печки в них, для рабочего человека этого не было»; «Как поплывем, мама нас начнет провожать, плачет: отец, ты не изнуряй их шибко да не кричи, они хуже сробеют. Однажды нас под матку чуть не затащило. Тонут ведь тут. Нас пароходом вытаскивали»; «Возле Кына шибко страшно было, ниже камень Култык, так тоже страшно. От Разбойника отробишь, так хорошо, а то и останешься на одном бревне. Грузили чугун, железо листовое! Плеча-то так натрешь! Листы железные на носилках несешь, а чугун-то — на плече». О сплавщике рассказывают уважительно: «Он должен все знать. На это дело умелых людей ставили, они учились обязательно, сплавщик у сплавщика». Сплавщику надлежало обладать решительностью, смелостью: «Кто посмелее, с тем легче плыть, а то плохой иногда, силу воде он мало знает. Вот и разбивались барки, когда сплавщик прозевает». Хороший сплавщик бережет и груз, и людей. Так, о Сидоре Степановиче Крюкове рассказывали: «Маленький старичок лет шестидесяти, с небольшой козлиной бороденкой. А сплавщик был хороший, знаменитый. Их барки первыми отправляли. Про него песню даже сложили: «Сидор был сплавщик отличной, не давал работы лишной»; об Акинтии Яковлевиче Гилеве: «...Хороший сплавщик, на сплаве тут был. Очень был смелый, смышленый, не думай, барку не убьет. Судов сорок согнал он за свою жизнь, а то и больше».] Труд в нар. сознании — способ социальной активности человека и необходимое условие его добродетельной жизни, источник радости, благородное занятие, условие развития интеллектуального, физ. и нравств. развития личности. Наибольшей ценностью наделяется коллективный труд. общественно значимый, полезный и самостоят., каковым и являлся труд горнозаводских рабочих.
